LA FEMME SANS CŒUR.Après être resté

LA FEMME SANS CŒUR.
Après être resté silencieux pendant un moment, Raphaël dit en laissant échapper un geste d’insouciance : — Je ne sais en vérité s’il ne faut pas attribuer aux fumées du vin et du punch l’espèce de lucidité qui me permet d’embrasser en cet instant toute ma vie comme un même tableau, où les figures, les couleurs, les ombres, les lumières, les demi-teintes sont fidèlement rendues. Ce jeu poétique de mon imagination ne m’étonnerait pas, s’il n’était accompagné d’une sorte de dédain pour mes souffrances et pour mes joies passées. Vue à distance, ma vie est comme rétrécie par un phénomène moral. Cette longue et lente douleur qui a duré dix ans peut aujourd’hui se reproduire par quelques phrases dans lesquelles la douleur ne sera plus qu’une pensée, et le plaisir une réflexion philosophique. Je juge, au lieu de sentir.

— Tu es ennuyeux comme un amendement, s’écria Émile.

— C’est possible, reprit Raphaël sans murmurer. Aussi, pour ne pas abuser de tes oreilles, te ferai-je grâce des dix-sept premières années de ma vie. Jusque-là, j’ai vécu comme toi, comme mille autres, de cette vie de collège ou de lycée, dont maintenant nous nous rappelons tous avec tant de délices les malheurs fictifs et les joies réelles, à laquelle notre gastronomie blasée redemande les légumes du vendredi, tant que nous ne les avons pas goûtés de nouveau : belle vie dont nous méprisons les travaux, qui cependant nous ont appris le travail…

— Arrive au drame, dit Émile d’un air moitié comique et moitié plaintif.

— Quand je sortis du collège, reprit Raphaël en réclamant par un geste le droit de continuer, mon père m’astreignit à une discipline sévère, il me logea dans une chambre contiguë à son cabinet ; je me couchais dès neuf heures du soir et me levais à cinq heures du matin ; il voulait que je fisse mon droit en conscience, j’allais en même temps à l’École et chez un avoué ; mais les lois du temps et de l’espace étaient si sévèrement appliquées à mes courses, à mes travaux, et mon père me demandait en dînant un compte si rigoureux de…

— Qu’est-ce que cela me fait ? dit Émile.

— Eh ! que le diable t’emporte, répondit Raphaël. Comment pourras-tu concevoir mes sentiments si je ne te raconte les faits imperceptibles qui influèrent sur mon âme, la façonnèrent à la crainte et me laissèrent long-temps dans la naïveté primitive du jeune homme ? Ainsi, jusqu’à vingt et un ans, j’ai été courbé sous un despotisme aussi froid que celui d’une règle monacale. Pour te révéler les tristesses de ma vie, il suffira peut-être de te dépeindre mon père : un grand homme sec et mince, le visage en lame de couteau, le teint pâle, à parole brève, taquin comme une vieille fille, méticuleux comme un chef de bureau. Sa paternité planait au-dessus de mes lutines et joyeuses pensées, et les enfermait comme sous un dôme de plomb. Si je voulais lui manifester un sentiment doux et tendre, il me recevait en enfant qui va dire une sottise. Je le redoutais bien plus que nous ne craignions naguère nos maîtres d’étude. J’avais toujours huit ans pour lui. Je crois encore le voir devant moi : dans sa redingote marron, où il se tenait droit comme un cierge pascal, il avait l’air d’un hareng saur enveloppé dans la couverture rougeâtre d’un pamphlet. Cependant j’aimais mon père, au fond il était juste. Peut-être ne haïssons-nous pas la sévérité quand elle est justifiée par un grand caractère, par des mœurs pures, et qu’elle est adroitement entremêlée de bonté. Si mon père ne me quitta jamais, si jusqu’à l’âge de vingt ans, il ne laissa pas dix francs à ma disposition, dix coquins, dix libertins de francs, trésor immense dont la possession vainement enviée me faisait rêver d’ineffables délices, il cherchait du moins à me procurer quelques distractions. Après m’avoir promis un plaisir pendant des mois entiers, il me conduisait aux Bouffons, à un concert, à un bal, où j’espérais rencontrer une maîtresse. Une maîtresse ! c’était pour moi l’indépendance. Mais honteux et timide, ne sachant point l’idiome des salons et n’y connaissant personne, j’en revenais le cœur toujours aussi neuf et tout aussi gonflé de désirs. Puis le lendemain, bridé comme un cheval d’escadron par mon père, dès le matin je retournais chez un avoué, au Droit, au Palais. Vouloir m’écarter de la route uniforme qu’il m’avait tracée, c’eût été m’exposer à sa colère ; il m’avait menacé de m’embarquer à ma première faute, en qualité de mousse, pour les Antilles. Aussi me prenait-il un horrible frisson quand par hasard j’osais m’aventurer, pendant une heure ou deux, dans quelque partie de plaisir. Figure-toi l’imagination la plus vagabonde, le cœur le plus amoureux, l’âme la plus tendre, l’esprit le plus poétique, sans cesse en présence de l’homme le plus caillouteux le plus atrabilaire, le plus froid du monde ; enfin marie une jeune fille à un squelette, et tu comprendras l’existence dont tu m’interdis de te développer les scènes curieuses : projets de fuite évanouis à l’aspect de mon père, déses

Результаты (русский) 1:

ЖЕНЩИНА БЕЗ CŒUR.После того, как молчание на некоторое время, сказал Рафаэль, оставляя побег безрассудной жест:-я знаю, на самом деле не назначить паров вина и удар видов ясность, что позволяет мне принять в этот момент вся моя жизнь как же таблицы, где фигуры, цвета, тени, огни, добросовестно отображаются средние тона. Эта поэтическая игра мое воображение не удивило бы меня если он сопровождал своего рода пренебрежение мои страдания и мои последние радостей. Зрение расстояние, моя жизнь это как сократился на явление морального характера. Это долгий и медленный боль, которая длилась 10 лет теперь можно воспроизвести, несколько предложений, в которых боль будет больше, чем мысли и удовольствие философских размышлений. Я судья, а не чувствовать.-Ты раздражает, как поправка, воскликнул Эмиль.-Это возможно, говорит Рафаэль безропотно. Кроме того для не злоупотребляют ваши уши, будет делать вам я Грейс первые семнадцать лет моей жизни. До тех пор, я жил как вы, как и тысячи других, этой жизни колледжа или школы, которые теперь все мы помним, с таким количеством вымышленный беды и деликатесы реальных радостей, которые наши измученных гастрономии умоляет больше овощей в пятницу, до тех пор, как мы не имеем не попробовали их снова: хорошая жизнь, которую мы презираем работ, однако узнал о нас работа...-Прибывает в драме, сказал Эмиль из половины комиксов, половина жалобный воздуха.-Когда я вышел из колледжа, говорит Рафаэль, утверждая жест право продолжать, мой отец astreignit меня серьезные дисциплина, он размещены меня в комнате, прилегающей к его Канцелярии; Я собираюсь кровати в девять часов вечера и встал в пять часов утра; Он хотел, чтобы я fisse мое право в совести, я хотел бы в то же время в школе и адвоката; но законы пространства и времени так сильно были применены к моей покупки в моей работе, и мой отец спросил меня столовая если строгий счет...-Это то, что заставляет меня?-сказал Эмиль.-Eh! что дьявол вы берете, сказал Рахман. Как вам дизайн мои чувства, если я не скажу вам незаметно факты, которые затронуты моей души, формы страха и оставили меня долгое время в примитивных наивность молодого человека? Таким образом до 21 лет, я был согнуты под так холодно, как монашеское правило деспотизма. Чтобы раскрыть вам печали моей жизни, просто возможно изобразить вы мой отец: Великий человек, сухой и тонкой, сталкиваются лезвие ножа, бледный цвет лица, вкратце, дразня слово как девица, дотошный как офис-менеджер. Его отцовство парил над моей lutines и счастливые мысли и держали их под куполом свинца. Если бы я хотел показать мягкие и нежные чувства, он получил меня ребенка, который будет сказать глупость. Я больше, чем мы опасались раз наши мастера для изучения страшась. Я был еще восемь лет для него. Я все еще думаю, я вижу это до меня: в его коричневый сюртук, где он стоял прямо, как свеча Паскаль, он выглядел как отвлекающий маневр, завернутые в красноватый обложка брошюры. Однако я любил мой отец, внизу было просто. Может быть не ненавидят нас не тяжести когда это оправдано большой характер, по чистой морали, и что это искусно переплетенных добра. Если мой отец оставил меня никогда, в возрасте до двадцати, он оставил, без 10 франков в моем распоряжении, десять жулики, десять франков Libertines, огромный клад, чьи напрасно завидовал владение сделал меня мечта невыразимое изысков, по крайней мере, он пытался получить несколько отвлекаться. После обещал мне удовольствие для целых месяцев, он ехал мне на Шутов, на концерте на балу, где я был в надежде встретиться с любовницей. Любовница! Это было для меня независимость. Но стыдно и застенчивый, не точки зная идиоматизм салонов и не там никто не зная, я шел обратно сердце всегда также девять и также завышенным желания. Затем следующий день, зажат как лошадь эскадрилья моим отцом, утром я пошел назад для адвоката, справа, во дворец. Вы хотите отойти от единой дороги он привлек меня, это было бы подвергать меня гнев; Он угрожал отправить меня моя первая вина, как пена, на Вест. Также, взял меня ужасно дрожь, когда случайно я смел предприятие, за час или два, в любой части удовольствия. Рисунок более блуждающих воображение, сердце любви, самые нежные души, более поэтического ума, постоянно в присутствии более галечных человек более желчный, холодный мир; Молодая девушка к каркасу, наконец, женился, и вы поймете существование Вас упаси меня разработать вам любопытно сцены: барашек на появление моего отца, его утечка проекты